Дневник Павлика Дольского - Страница 10

26 марта

Третьего дня доктор позволил мне встать с постели, но отнюдь не выезжать, и с этого дня в голову мою засел план решительного объяснения с Лидой. По правде сказать, мои надежды на успех основались отчасти на ее записке, – но что же доказывает эта записка? Она была вызвана исключительно желанием выгородить Мишу; теперь мне это ясно, как день, но тогда я видел в ней совсем другое. Я ходил по своей квартире в каком-то опьянении. Из последних стихов Тютчева я безнадежность как-то забыл, а думал только о блаженстве быть мужем Лиды, посвятить ей весь остаток сил и жизни. Вчера мой план окончательно созрел, а сейчас я привел его в исполнение. Я просил доктора приехать сегодня пораньше, чтобы посмотреть на действие новой укрепляющей микстуры. Он явился в десять часов, остался очень доволен и микстурой, и моим вниманием к его лечению и выразил надежду, что дней через десять он, вероятно, позволит мне выехать. Только что он вышел за дверь, я оделся и полетел на Сергиевскую. План мой основывался на том, что Марья Петровна встает очень поздно и что в такой ранний час гостей я не застану. Расчет удался вполне. Лида сидела одна в зале за фортепиано и разучивала какую-то сонату. Она мне очень обрадовалась и хотела сейчас же бежать будить Марью Петровну; я насилу убедил ее этого не делать. Мы начали болтать о разных пустяках, время уходило; я знал, что такой удобной минуты мне долго не дождаться, а между тем непреодолимая робость сковывала мне язык. Наконец я решился. Я начал очень издалека; заговорил о своем горьком одиночестве, о том, что Лида одна могла бы сразу прекратить все мои печали и болезни, но все-таки ничего не выходило: гордый язык свободного человека, которым я собирался говорить с Лидой, понизился на несколько тонов. Лида с самого начала моей рацеи смотрела как-то особенно лукаво и все хотела что-то сказать, но не решалась. Она не выдержала, как всегда.

– Павлик, говорите яснее. Вы мне делаете предложение? Да? Ах, какой вы милый, как я рада!

Она вскочила с места и схватила меня за руки.

– Это не сон, Лида? – вскричал я, вне себя от восторга, стискивая ее пальцы, – вы соглашаетесь быть моей женой?

Лида отшатнулась и села на прежнее место.

– Ах, нет, Павлик, этого я не могу, а все-таки мне очень приятно, что вы мне сделали предложение.

– Что же это значит, Лида? За что вы меня так мучите?

– Это большой секрет, но, так и быть, я вам скажу все. Я обещала выйти за Мишу.

– Как за Мишу? Ведь он еще в корпусе.

– Через четыре месяца он будет офицером, и тогда мы сейчас же поженимся, а если по молодости лет ему не позволят, он возьмет медицинское свидетельство и сейчас выйдет в отставку, а после опять вернется в полк. Мы это давно решили. Когда я еще была в институте, мы уже любили друг друга. Видите, как я вас люблю, какой я вам секрет открыла? Этого никто, никто не знает. Мне так стало вас жалко, когда вы заговорили про ваше это… одиночество, что если б я не обещала Мише, я бы непременно вышла за вас. Знаете что? Женитесь на тете! Мы бы тогда все жили вместе… Вот было бы весело! Не хотите? Ну, пожалуйста, женитесь хоть для меня… А я могу рассказывать, что вы мне сделали предложение?

Я молчал.

– Ну, хорошо, я не буду рассказывать; я вижу, что вы этого не хотите. Я только расскажу Мише… Мише можно?

– О, конечно, Мише можно! – воскликнул я в порыве отчаяния. – Не только можно, но и должно. Еще бы не рассказать Мише! Он будет вашим мужем, для всякого другого человека было бы довольно такого счастья, но для Миши мало. Ему для полного торжества нужно еще вдоволь насмеяться и наглумиться над бедным стариком, у которого ничего не осталось в жизни…

Лида опять вскочила с места и обвила руками мою шею.

– Павлик, милый, простите меня, я сказала большую глупость. Нет, нет, поверьте, я никому не расскажу: ни тете, ни Мише, никому, никому. Пусть это останется тайной между нами. Вы ведь будете любить меня по-прежнему. Мы останемся друзьями?

Я почувствовал, что могу разрыдаться, как ребенок, и убежал домой.

Ну, вот и конец «моей последней любви», из которой ушло только блаженство, а безнадежность осталась вполне. Должен сознаться, что сейчас, вернувшись домой, я почувствовал какое-то облегчение. По крайней мере, все определилось, не будет больше тревог и волнений. Теперь без помехи стану продолжать эти записки. Я начал их с целью подвести итоги прошлой жизни, но увлекся текущими событиями. Теперь совсем не будет текущих событий, останутся одни итоги.

Но что мне больше всего понравилось в объяснениях Лиды, это то медицинское свидетельство, которое собирается взять Миша Козельский. Хотел бы я посмотреть на того доктора, который выдаст ему свидетельство! Он здоров, как бревно. Если бы медицинские факультеты всего земного шара собрались в Петербурге, они не могли бы, я думаю, найти в нем никакой болезни. Ведь для того, чтобы быть больным, надо все-таки быть человеком мыслящим, просвещенным… А разве у бревен бывают болезни?

27 марта

Вопреки тому, что я написал вчера, приходится настрочить еще страничку текущих событий. Вчера, едва я успел записать мой разговор с Лидой, мне подали записку от Марьи Петровны.

«Mon cher, Paul [39] , я очень обрадовалась, узнав, что вы были у меня утром; я не знала, что вам позволено выезжать. Приезжайте ко мне обедать; Лида уехала на целый день, я остаюсь одна».

Мне было все равно, я поехал.

Утром я перенес свое положение довольно бодро, но когда я вошел к Марье Петровне, когда я увидел эти стены, в которых родились и погибли мои последние надежды, мне сделалось невыразимо горько. Вся душа моя заныла, как больной зуб. При таком настроении нельзя найти лекарства более успокоительного, как общество Марьи Петровны. Она так ужасалась моей бледности, лечила и жалела, что я почувствовал к ней какую-то благодарную нежность. В порыве этой нежности я решился поведать ей мое горе.

– Марья Петровна, – сказал я, когда мы уселись после обеда в маленькой гостиной, – мы с вами такие старые друзья, что я считаю долгом покаяться перед вами. Вы, может быть, рассердитесь, но я все-таки скажу.

– Да, это правда, Paul, мы очень старые друзья.

– Знаете ли, зачем я приезжал к вам сегодня утром? Я сделал предложение Лидии Львовне…

Другая женщина при таком известии, по крайней мере, вскрикнула бы от удивления, но Марью Петровну ничем не удивишь. Она только спросила очень флегматично:

– Да, в самом деле? Ну, и что же?

– Конечно, получил отказ. Впрочем, иного и нельзя было ожидать.

– О, нет, вы напрасно так говорите. Если бы Лида спросила у меня, как поступить, я бы ей посоветовала принять ваше предложение. Вы были бы прекрасным мужем.

– Благодарю вас, Марья Петровна, хотя, конечно, вы это говорите только для того, чтобы утешить меня.

– Нет, вы знаете, что я никогда вам не льщу. Будь я на месте Лиды, я согласилась бы непременно. Правда, у вас большая разница в годах, но что же из этого? Теперь так часто случается, что девушки выходят по любви за молодых людей, а потом бывают несчастны всю жизнь!

Нежность моя к Марье Петровне усиливалась все более и более. За последнюю фразу я готов был расцеловать ее. «Вот женщина, – думал я про себя, – которая меня действительно любит и ценит, она не насмеется надо мной, как та». А между тем, я сам не умел ценить ее, – как всегда бывает в жизни. И вот я должен лишиться этого последнего утешения, этой последней пристани: после того, что произошло с Лидой, мне невозможно часто бывать здесь. И вдруг мне сделалось страшно при мысли, что я должен буду возвратиться домой. Я никогда не тяготился одиночеством, но прежде дело другое: прежде были надежды. А теперь вернуться в эту пустую холодную квартиру для того, чтобы проводить бесконечные часы одному в страданиях болезни и с постоянным чувством невыносимой, горькой обиды… Нет, это слишком тяжело!

Я взглянул на Марью Петровну. Глаза ее сияли такой добротой и таким участием, что она показалась мне красавицей.

– Марья Петровна, – брякнул я вдруг совершенно неожиданно для самого себя, – если бы вы так поступили на месте Лиды, сделайте это на своем месте. Будьте моей женой!

Марья Петровна не удивилась и этому. Она помолчала с минуту, потом сказала:

– Нет, Paul, на моем месте это совершенно невозможно.

– Почему же невозможно?

– По многим причинам. Во-первых, я не хочу потерять свою свобо