Дневник Павлика Дольского - Страница 9

Я вскочил как ужаленный.

– Как он сказал? Кто это Мельхиседек? Я, что ли?

– Oui, c\'est un sobriquet que cette jeunesse vous a donne, je ne sais pas trop pourquoi… [35]

– Этого только недоставало! – закричал я, бегая по комнате и едва не свалив чайный столик, стоявший на моей дороге. – Благодарю вас, Марья Петровна! Вам мало того, что вы из своего дома сделали притон какой-то буйной молодежи, вы еще позволяете ей оскорблять ваших гостей, да и кого же? Человека, который знает вас с детства… который… который был шафером на вашей свадьбе, который…

– Да что с вами, Paul? Успокойтесь, – лепетала Марья Петровна, бегая за мной по комнате и усаживая меня, наконец, на диван. – Я решительно не понимаю, почему это вас так обижает. Если бы еще Мельхиседек был какой-нибудь злодей или известный разбойник, тогда я поняла бы. Mais je vous assure, que c\'etait un homme tout a fait respectable, meme une espece de saint, je crois… [36] Я была бы очень польщена, если бы меня назвали Мельхиседеком. В прошлом году в «Revue des deux Mondes» была о нем статья, я вам сейчас отыщу…

– Нет, хоть от этого увольте! – заревел я в исступлении. – Клянусь, что этой статьи я читать не стану! Довольно с меня Бургундских герцогов… И знайте, Марья Петровна, что я ваш «Revue des deux Mondes» презираю и ненавижу от всей души! Это даже вовсе не журнал, это просто какая-то сонная артерия… что-то вроде «Les cloches du monastere», которые вы так любите…

– Да опомнитесь, Paul, что с вами? Вы начинаете говорить мне дерзости…

Я опомнился.

– Простите меня, Марья Петровна, я действительно говорю бог знает что. Но видите ли, я чувствую себя очень дурно… Голова у меня не в порядке.

– Ах, да, да, вы бледны, как мертвец. И я принесу вам ignatium – это сейчас поможет.

Я проглотил пять крупинок игнация, потом еще несколько каких-то других крупинок, но это не помогло. Лихорадка меня била. Марья Петровна велела заложить карету и послала за доктором. Меня привезли домой, уложили в постель, напоили горячим чаем. Часа через два я согрелся, но заснуть не мог. Я встал с постели и, чтобы наказать себя, записал подробно мой разговор с Марьей Петровной. Пусть это послужит мне вечным напоминанием того, как я был глуп и груб и бестактен.

Ну, хорош же и ты, дрянной мальчишка, выдумывающий прозвища для людей, которые втрое старше тебя, и сочиняющий на них глупые куплеты. Оттого, что ты раскачиваешься и выпячиваешь грудь, ты думаешь, что все тебе позволено… Но ведь и я когда-то был камер-пажом, и также качался и выпячивал грудь, и был не хуже тебя, а уж умнее был наверное. А вот теперь и я беспомощен и хил и смешон. То же будет и с тобою. Незаметно пройдут года, и, когда ты будешь шамкать беззубым ртом, другой, новый камер-паж, который теперь еще не родился, будет выпячивать грудь и писать про тебя бессмысленные вирши… Теперь ты попираешь меня ногами, а я и отомстить тебе ничем не могу, но, не беспокойся, за мной стоит великий мститель – время. Тебе, вероятно, не раз говорили, и ты, как глупый попугай, повторял, что время – деньги. Но, дожив до моих лет, и ты узнаешь, что время гораздо больше, чем деньги. Время самый неподкупный судья и самый беспощадный палач!

17 марта

Несколько дней я пролежал в постели. В первый же день Марья Петровна прислала узнать о моем здоровье, что доказывает ее необычайную доброту, потому что она была вправе вместо этого предписать своему швейцару, чтобы он никогда не пускал меня в дом. А на второй день я получил записку от Лиды. Я столько раз перечитывал эту записку, что выписываю ее на память:

«Вы напрасно рассердились на Мишу. Мельхиседеком прозвала вас экономка, которая живет у Зыбкиных. Соня нам рассказала, и нам показалось смешно, но теперь, когда это вас обидело, никто никогда не будет вас так называть. Вы не поверите, как мне жаль, что вы больны, и как мне хочется поскорее вас увидеть. Ваш друг Лида».

Получив эту записку, я совсем успокоился и проводил в постели самые счастливые дни. Я забыл про свою болезнь и про все окружающее, я видел перед собой одну Лиду и все время повторял про себя «Последнюю любовь» – одно из самых моих любимых стихотворений Тютчева:

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим, суеверней!..

Именно – суеверней. Лучшего эпитета нельзя было придумать. Я внимательно рассматривал нетвердый, почти детский почерк Лиды и в очертании этих букв хотел прочесть ее характер и мою будущую судьбу. Если б я был молод, я бы жаждал иметь ее портрет; теперь мне это не нужно, я и без того ее вижу. Букву к она пишет с какой-то завитушкой вверх – вся, как живая, смотрит она на меня из этой завитушки.

О ты, последняя любовь, —

Ты и блаженство и безнадежность! [37]

23 марта

Если бы действительно существовало царство любви, какое бы это было странное и жестокое царство! Какими бы законами оно управлялось, да и могут ли быть какие-нибудь законы для такой капризной царицы? Сотни красивых женщин проходят мимо вас, и вы остаетесь равнодушны. Вдруг вы увидели где-нибудь смазливенькое личико и сразу чувствуете, что жизнь ваша наполнилась и что вне этого лица во всем мире нет для вас ничего. Отчего это происходит? Может быть, ваш прадед любил подобную женщину и образ ее родился вместе с вами, вошел в вашу кровь, в ваши нервы. И благо вам, если вы встретите эту женщину, когда вы молоды! Она может откликнуться на ваш зов, и тогда царица любви примет вас обоих в свои светлые чертоги.

Увы! моя молодость прошла без такой желанной встречи. Но почему же я не могу сделать ее теперь? «Вы не старик, но все-таки вы в летах», – сказала мне Лида в первый день нашего знакомства. Ну, что ж такое, что в летах? Чем же я виноват, что она родилась слишком поздно или что я родился слишком рано? Разве лета составляют преступление? Напротив того, во всех других сферах жизни человек с летами приобретает уважение и почет. Зачем же его лишать самого святого права – права любить? Если так, лучше уж прямо убивать всякого, кому перевалит за сорок лет.

«Нет, – говорит мне жестокая царица, – убивать тебя не станут и не лишат тебя права любить. Если хочешь, иди ко мне, но только не сладка тебе будет жизнь в моем царстве. Стой у ограды моих чертогов и любуйся, как я буду расточать другим свои улыбки и ласки и слезы счастья. А ты стой у ограды и молчи. Никакого уважения, ни почета ты здесь не дождешься, но не смей и вида показывать, что ты этим недоволен, иначе я и возле ограды стоять тебе не позволю. Вся твоя кровь закипит и заклокочет от обиды, а ты улыбайся заискивающей, гадкой улыбкой; все сердце перевернется от горя, а ты смейся и семени ослабевшими ножками и пляши вприсядку… А главное, молчи, молчи и молчи!»

Так вот нет же, не стану молчать! Будь что будет, а я войду в эту заколдованную ограду и заговорю гордым языком свободного человека. Авось и не выгонят оттуда. Ведь не всегда же женщины любили одних молокососов. Вот, чтобы недалеко ходить за примерами, Мазепа… [38] Он был гораздо старше меня, а ведь полюбила же его Мария… Да и не старик же я в самом деле, не Степан Степаныч, который два года лежит без ног.